Дарье стало плохо в конце службы. Она исповедалась, как всегда растолкав всех своими острыми локтями и пробравшись вперёд. Как обычно, угрюмо отстояла Литургию в своем дальнем темном углу. Причастилась, приложилась к кресту, так же угрюмо выслушала благодарственные молитвы и, не глядя ни на кого, пошаркала из храма.
Приходской мальчишка Ромка показал ей вслед язык. Увидев это, засмеялись и скорчили рожицы две сестренки – Машка и Маринка. На них шикнули родители. Но не очень убедительно. Ни дети, ни взрослые бабку Дашку особо не любили.
Старуха вышла в притвор, повернулась, чтобы перекреститься, подняла руку и рухнула, как подкошенная. К ней подбежали прихожане, а следом – отец Евгений. Она еле дышала, была белее мела, но ещё жива.
Вызвали скорую. Когда женщину положили на носилки, она вдруг схватила за руку склонившегося над ней батюшку и слабо потянула, как будто о чем-то просила.
А просить ей больше было некого. Родственников у бабки Дашки не было. Точнее, была одинокая почти столетняя тетка, которая умерла семь лет назад, оставив бабке Дашке двухкомнатную квартиру в этом городке, где та и поселилась. И всё.
Отец Евгений чувствовал, что ей страшно.
– Дарья, ты меня слышишь? – спросил он ее. – У меня сейчас отпевание. Больше некому. Потом я к тебе приеду в больницу. Обязательно приеду. С Богом!
Батюшка перекрестил ее. Ему показалось, что она благодарно сжала ему руку. И отпустила…
…Отец Евгений успел. Старая Дарья умерла через несколько часов после его приезда. У него на руках. Сердце.
Вернувшись в храм, он долго сидел в задумчивости. А потом позвонил.
– Ирина! Это отец Евгений. Ты сейчас занята? Нет? Можешь зайти… Нет, сейчас давай без Данилки…
Он отложил в сторону телефон…
***
Старая Дарья появилась у него в храме лет семь назад. Как жильё в наследство здесь получила, так и появилась.
Ее как-то сразу невзлюбили прихожане. Она ни с кем не общалась и никогда не улыбалась. Никогда!
Она была всегда неряшливо одета, и от неё заметно пахло кошками. Их у неё в захламлённой квартире обитало штук десять – старых, больных, умирающих. Подбирала на улице и выхаживала. Батюшка однажды был у неё и рассказывал нам потом про этих кошек. Из-за них у Дарьи постоянно были проблемы с соседями.
Она часто помогала в храме. Ну как помогала… Просто молча выхватывала у кого-нибудь метлу, ведро с тряпкой, кирпичи, доски и начинала что-то делать. Зло, исступлённо. Сначала с ней пытались ругаться. Но осторожно. Была она старухой здоровой, мощной. В свои восемьдесят с лишним силой обладала удивительной. Ещё пришибёт той доской…
Жаловались отцу Евгению. Он сказал – Дарью не трогать. Потом стали обходить стороной. Кто знает, что на уме у сумасшедшей. Только дети иногда дразнили ее. Но зыркнет она на них злобно – они и врассыпную.
Иногда прихожане замечали, что от неё разит спиртным. Это ещё больше оттолкнуло их от бабки Дарьи. Но батюшка и на это смолчал.
Чем ещё и как она жила, никто не знал. Кроме, наверное, отца Евгения. Но он ничего никому не говорил. Только о кошках…
***
А Ирина впервые пришла на всенощную три года назад. Я сама помню тот день. Тогда ещё все обратили внимание на женщину с очень светлыми волосами, которая держала за руку такого же белобрысого мальчишку.
Сколько ей лет, сказать было сложно. Вроде и молодая, а вроде и нет. Как будто что-то искусственно состарило ее раньше времени.
Женщина проплакала всю службу. А потом долго говорила о чем-то с отцом Евгением. И осталась в храме. Навсегда.
Поселилась она с сыном в маленькой комнатке, где был церковный склад и которую специально для них освободили. Убирала, помогала на кухне, ухаживала за цветами на подворье. Хваталась за всё, лишь бы хоть что-то заработать. Отец Евгений зарплату платил исправно и помогал, чем мог. Но храм маленький, провинциальный. Особо не разгуляешься. Зато жильё бесплатное и еда – из трапезной. И мальчика всем приходом в первый класс снаряжали. Экипировали не хуже других.
Потом мы узнали, что родом Ирина из какой-то деревни. Приехала в город, поступила в институт. Закончила хорошо. Но поработать не успела. Вышла замуж и родила сына Данилку.
Жили молодые со свекрами. Больше было негде. Сначала всё шло нормально. Случались, конечно, и ссоры, и трения. Но, имея от природы характер легкий, добрый и необидчивый, Ирина старалась всё сглаживать. Да и не до трений ей было. Беременность протекала тяжело. Почти девять месяцев она провела на сохранении. Малыш родился болезненным, беспокойным и весь первый год сутки напролёт орал ором.
Вся в заботах о сыне, она не заметила, как стал холоден и отдалился муж Кирилл. Не только от неё, но и от ребёнка. Точнее, к ребёнку он особо и не приближался. Он не был готов к скорому прибавлению в семействе. И зол на Ирину, что та не сделала аборт, как он настаивал. Это был, наверное, единственный раз, когда покладистая жена его не послушалась.
Сначала муж ревновал ее к животу, из-за которого ей «всё было нельзя, можно только по больничкам валяться». А теперь и вообще не вынес соперничества с этим маленьким вопящим существом, которому было отдано всё внимание супруги.
Ира и была бы рада ублажать Кирилла, она его любила, но сын отнимал всё время и силы. А свекры с помощью не спешили. Они тоже не отличались «детолюбием». У мужа появилась любовница, и дома он почти не появлялся.
А потом в родной деревне Ирины сгорел дом, который пустовал после смерти родителей. Хороший, добротный. Свекровь мечтала, что невестка его продаст и на вырученные деньги они с Кириллом купят себе отдельную квартиру. Уж очень надоели ей детские крики. Сил больше нет. Но мечтам не суждено было сбыться. И это очень настроило ее против Иры.
Атмосфера накалялись, в конце концов произошёл «внутрисемейный взрыв», и Ирина, к своему ужасу, оказалась с Данилкой на улице. Практически человеком без определённого места жительства. С небольшой суммой денег, которую ей всунул в руку Кирилл с напутствием исчезнуть навсегда из его жизни. Ни он, ни свекры больше никогда ею с мальчиком не интересовались.
Мыкались они, мыкались с сыном. Ира работала дворником, жила в сторожках, мыла квартиры, убирала подъезды. В сезон нанималась «на огороды». Тяжело было, иногда так, что хоть руки на себя накладывай. Но однажды набрели они с Данилкой, люди совсем не церковные, на храм, где служит отец Евгений. И жизнь изменилась…
***
В дверь постучали.
– Батюшка, можно?
– Здравствуй, Ира. Подходи под благословение.
Не успела Ирина закрыть дверь, как опять раздался стук.
– Отец Евгений! Ваш завхоз опять заказал не те доски, опять переплачивать. Я вам всегда говорила, что из-за него у нас вечно одни убытки. Чем епархиальные взносы теперь платить?
Уверенно отодвинув Ирину к стене, в маленький кабинетик втиснулась крупногабаритный приходской бухгалтер Верочка и заняла собой всё пространство. И физически, и эмоционально.
– Вера, я занят, – больше для приличия сказал отец Евгений.
И сник. Потому что знал, что для Верочки есть только одни важные и душеспасительные дела – бухгалтерские. И если кто-то занят чем-то другим – это блажь, на которую можно не обращать внимания. И вот теперь она с выражением лица, не терпящим возражений, уже раскладывала на его столе какие-то счета.
На самом деле Вера – женщина хорошая. Когда я приезжаю в тот городок, я люблю посидеть у неё в церковной лавке (она по совместительству ещё и продавец), поболтать о том-о сем и узнать последние приходские новости, до которых мы обе большие охотницы. Но добродушие в ней витиевато переплетается с суровостью. А за храмовую бухгалтерию она вообще готова жизнь положить. Поэтому многие ее побаиваются. Даже, похоже, отец Евгений. Но и ценит очень. Знает, что их скромные приходские финансы всегда будут в целости, сохранности и полном порядке.
Опять раздался стук.
– Отец Евгений, я на секундочку, – показалась в проёме лысоватая голова.
– Лёгок на помине, – прогремела Верочка и с удивительной для ее телосложения скоростью метнулась к двери, пока завхоз Петр Тарасович не улизнул.
А это был именно он.
Петр Тарасович больше всех страдал от Верочкиной бухгалтерской фанатичности. Она считала его главным злостным растратчиком всего, что нажито непосильным богоугодным трудом.
Он, с не меньшей «маниакальностью», чем Верочка охраняла финансы, пытался благоустроить, облагородить и отремонтировать храм. И при этом обладал непомерным «завхозовским» перфекционизмом.
Петр Тарасович не мог просто починить старую розетку в трапезной, «как все нормальные люди». Он менял всю проводку. «Чтобы потом не переплачивать, все равно рано или поздно придётся». За что был чуть ли не проклят Верочкой, которая надеялась, что такие траты произойдут скорее поздно, после ее смерти, чем рано.
Петр Тарасович не мог просто отремонтировать ручку от окна в кабинете отца Евгения. Он менял окна. «Все равно скоро нужно будет». Подгадал, когда Верочка будет в отпуске. И потом неделю не показывался в храме. Пережидал грозу дома, отключив телефон и не открывая никому дверь.
Но и его отец Евгений ценил. Знал, что стараниями завхоза их маленький храм простоит ещё не одну сотню лет. А может, и до Второго пришествия.
В общем, если где-то что-то выходило из строя и об этом узнавала Верочка, первыми ее словами были: «Только Тарасычу не вздумайте сказать!» Но у него был удивительный нюх на всякого рода поломки. И история повторялась изо дня в день.
Вот и сейчас он купил, видимо, не самые дешёвые (а значит – самые лучшие, по мнению бухгалтера) доски, а какие-то особенные, негниющие, и «подло» передал Верочке чеки через третьих лиц.
И всё бы обошлось, Петр Тарасович, как всегда, где-нибудь отсиделся бы, но сегодня он совершил непростительную тактическую ошибку. Он решил предупредить о своём приобретении отца Евгения до того, как к нему нагрянет Верочка. Но запутался во временных расчётах. И теперь растерянно переминался с ноги на ногу, понимая, что спасёт его от бухгалтерского гнева даже не батюшка, а только чудо Божие. И то и дело бросал умоляющие взгляды на икону «Умягчение злых сердец».
– Ой, я не вовремя? – раздался из-за двери тоненький писк.
Это была Аллочка Ивановна. Приходской повар и подружка Верочки. Она видела, что не вовремя, но как и бухгалтера, ее это мало волновало. В ее картине мира важнее еды был только Господь наш Иисус Христос. Но так как батюшка сейчас не служит, то пришло время гастрономических вопросов.
– Батюшка, престол скоро, владыка будет. Меню бы обсудить. Вот смотрите. Карасики как-то простенько. Может, горбушу закажем?
– Горбушу будешь из своей зарплаты оплачивать, – рявкнула Верочка.
– Столы в трапезной, кстати, совсем старые, – подал голос Петр Тарасович. – Перед владыкой стыдно.
И осекся под предвещающим скорую смерть бухгалтерским взглядом…
Отец Евгений обвёл всех усталыми глазами.
– Батюшка, я потом, наверное, когда освободитесь, – проговорила Ирина и попятилась к двери.
– Потом-потом, не до тебя батюшке, видишь, поважнее дела, – по-хозяйски закивали Аллочка и Верочка.
– Так! Стоп! – неожиданно вспылил отец Евгений, что было ему не свойственно. – Раскудахтались! Знаешь что, Ирина, а давай при всех! Раз нам поговорить спокойно не дают!
И даже ударил ладонью по столу. Что вообще было нонсенсом.
Присутствующие молча уставились на него. Правда, Петр Тарасович попытался сделать шаг к спасительной двери. Но Верочка, не отрывая глаз от настоятеля, намертво перекрыла своей внушительной фигурой все пути к отступлению.
***
– Как Дарья, батюшка? – спросила вдруг Ирина. – Вы же из больницы?
За этой суетой, важными делами и приходскими дрязгами, которые со стороны выглядели забавными, но очень расстраивали отца Евгения, все, кроме неё, как-то забыли о неприятной старухе.
– Да что ей будет, брёвна вон таскала, – махнула рукой Верочка. – Давление, небось, поднялось. Отлежится и явится скоро. Она ещё нас всех переживет.
– Я, батюшка, ее вообще боюсь. Странная она, – пропищала Аллочка. – Злющая. Что у неё там на уме? Вот недавно…
– Умерла Дарья.
Аллочка опять пискнула. Причём как-то звонко. Как резиновая игрушка, из которой выдавили воздух.
Верочка размашисто перекрестилась и шумно выдохнула. То ли расстроенно, то ли облегченно. Петр Тарасович неопределённо крякнул. И в маленькой комнатке повисло молчание. Бабку Дашку не очень любили, но такого исхода явно никто не ожидал.
– Умерла Дарья, – повторил отец Евгений.
Он посмотрел на Ирину. Та вытирала слезы.
– Ох, жалко ее, батюшка, – сказала она. – Несчастная, видно было. Какую-то боль в себе носила и молчала. Кто ж хоронить будет? Вы же говорили – нет у неё никого.
– Мы и будем. Приход.
Верочка опять вздохнула. Понятно, что в такой ситуации ничего не сделаешь, не по-христиански не похоронить. Но внутренний бухгалтер в ней уже подсчитывал убытки.
– Алла! Поминки хорошие организуй. Закупи, наготовь там… Всех прихожан позовём. Да и просто, кто захочет помянуть.
– Батюшка, так владыка же скоро…
– И владыку встретим, не волнуйся. Матушка моя вон с дочками поможет тебе. Ещё кто-нибудь. Разберёмся…
Верочка шумно опустилась на стул. Ее внутренний бухгалтер совсем расстроился.
Петр Тарасович приободрился. Теперь явно не до него.
– Ир, ты присаживайся, не стой, – продолжал отец Евгений. – Сядь, говорю! Тут такое дело… Дарья наша… Я к ней приехал в больницу, соборовать, а она… В общем, у неё деньги были, оказывается, немаленькие. Откладывала. Она их на храм оставила. А квартиру, Ирина… Квартиру она вам с Данилкой оставляет. Такова ее воля. Ключ дала. Сказала, где дома у неё какие-то бумаги лежат. Завещание вроде…
Опять раздался «резиновый» писк. То Аллочка удивлялась жизненным перипетиям. Петр Тарасович от волнения даже сел рядом с Верочкой. Но было уже не опасно. От таких потрясений бухгалтер в ней окончательно сломался.
– Чего ты плачешь-то, Ир? Теперь у вас есть свой дом…
… Долго просидели они в кабинетике отца Евгения. Женщины то и дело вытирали слезы. Петр Тарасович принёс из «загашников» бутылку кагора. Чего уж там…
Отец Евгений рассказывал о Дарье.
***
Хорошей девчонкой росла Дашка. Весёлой, жизнерадостной. Несмотря на малые ее годы, уже было видно, что станет она красавицей. Как мать. Косы тугие, как смоль чёрные. А глаза – синие. От женихов отбоя не будет.
Девчушка ещё, но многое умела – и по хозяйству помочь, и с братишкой поиграть.
А ещё пела она. Удивительно пела. В деревне ее так и звали – Певунья-хохотунья. Если не поёт, то улыбается или смеётся. Грустной Дашку никто не видел. Ей и самой казалось, что счастливей ее на свете нет. Все ее любят, и она всех любит.
А потом началась война. Папку убили, братишка Юрка с голоду помер. А мамку ее, Наталью, красавицу и умницу, немцы, когда в деревню пришли, по очереди насиловали прямо на глазах у девочки.
– Дочь, не смотри, уйди, – стонала мать.
А Дашка забилась в угол и от ужаса ни глаз отвести, ни пошевелиться не могла.
Тут же на кровати, когда измывался над ней очередной фашист, Наталья и сошла с ума. Ум-то в ней и так еле держался после смерти мужа и сына. Заревела она по-звериному, да так, что немец испугался. Церемониться не стал. На кровати и расстрелял. И кричал что-то. Хотел и Дашку, но передумал, пожалел, наверное. А вот котёнка Рыжика сапогом своим тяжеленным раздавил. Зачем – не понятно. Кровь на стену брызнула. И Дашке на лицо.
В этом углу и закончилось Дашкино детство. Там, трясущуюся, вонючую, в крови, почти без сознания, и нашла девочку через несколько дней старуха-соседка. Которую тоже чудом не тронули. Всё это время та так и сидела на одном месте. Ходила под себя и выла. Было ей тогда лет пять или шесть. А может, четыре.
Закончилась война. Даша выжила. Но больше никогда не пела. Она и не говорила-то почти. И ни разу не улыбнулась. До самой смерти. Не могла. Болело у неё всё внутри. Так болело, что хоть в омут. Всю жизнь у неё перед глазами стояла мать. То рыдающая над похоронкой, то над Юркиным маленьким тельцем, то стонущая: «Дочь, не смотри». И автоматная очередь. Людям казалось, что смотрит она на них злыми глазами, а она только это и видела.
«Утопилась бы, наверное, не стерпела бы боли, но бабка та, которая ее в углу нашла, про какого-то Бога всё говорила…»
И утопилась бы, наверное, не стерпела бы боли, но бабка та, которая ее в углу нашла, про какого-то Бога всё говорила. Дашка сначала не понимала, родители ее неверующие были. А потом запали в ее почерневшее, как уголь, сердце старухины слова: «Хорошо им, у Господа они. Хоть в церкву не ходили, но мученики. Отец твой – за други, мать – невинно убиенная. Юрка – тот вообще ангел. С ними хочешь быть – молись и трудись. Для других работай. А церкву увидишь – иди туда, иди».
Очень хотела Дашка с ними быть. С этой мечтой и с болью своей и выросла. Замуж не вышла. После того, что видела, мужчин до дрожи боялась. Да ничего ей не нужно было. Только туда – на Небо. К мамке с папкой. И к Юрке. Кошек вот только ещё подбирала, чтобы не умерли. Как Рыжик ее…
– Не буду я вам всё рассказывать, – говорил отец Евгений. – Долгую жизнь она прожила, разное было. – После смерти тётки здесь поселилась и к нам пришла. За любую работу хваталась, сами видели. Как бабка та учила. Самое тяжелое у других из рук вырывала, чтобы боль свою душевную задавить. Досками этими и кирпичами. И чтобы точно – на Небо. Выпивала, да. В дни рождения родителей и брата. Помнила. И просто потому, что с годами душа болела всё сильнее… Что-то я и раньше знал, она говорила, но немного. Больше она сейчас, перед смертью рассказала. Оттаяла она в последние минуты. Глаза синевой засветились.
Чувствовала, что закончилась ее земная пытка. И даже почти улыбнулась. Плохо получилось, забыла Дарья, как это – улыбаться… Эх, мы, люди…
…Больно было отцу Евгению. Видно было, что больно. Не мог простить себе, что не отогрел Дарью, не всё понял, недолюбил…
– Батюшка… – сказал он тихо сам себе. – Да какой ты батюшка… Ох, Господи, помилуй…
И все же хороший он батюшка. Очень.
***
Стемнело уже, а они всё сидели. Плакали, молчали. Думали о старой Дарье, о себе.
Завхоз Петр Тарасович вспоминал, как принял и отогрел его давно отец Евгений. Как не побоялся доверить церковное хозяйство. А ведь они с батюшкой давние знакомые – ещё по «прошлой жизни».
Отец Евгений не всегда ведь был отцом Евгением. Когда-то был он милиционером Женей. Молодым и горячим, верил в закон и справедливость. Ушёл, когда новый окружной начальник потребовал с базарных торговцев, стариков и старушек, мзду собирать и ему в конверте возить.
А завхоз был просто Петькой. Местным алкашом, хулиганом и дебоширом. Выходцем из детдома. Не раз он у Женьки-мента пятнадцать суток в участке отбывал. А по совместительству был Петька слесарем-золотые руки. Так тоже бывает. Всё мог смастерить, починить, переделать. Если в обезьяннике не сидел или пьяный в кустах не валялся, был нарасхват.
Прошли годы, и уже не Женя-милиционер, а отец Евгений встретил на улице пьяного плачущего стареющего Петьку. Городок-то маленький, провинциальный. Время идёт, а жители всё те же. Встретил и пожалел. Знал, что пил тот и дебоширил от своей сиротской тоски. Лысина уже, морщины, а внутри у него всё тот же одинокий, никому не нужный детдомовский мальчик. Так появился на приходе фанатичный завхоз Петр Тарасович. А ведь и не скажешь.
Каждый день много лет уже Петр Тарасович Бога благодарил за ту встречу. И пообещал себе, что как отец Евгений в нем человека увидел, его боль почувствовал, отогрел, так и он мимо чужой беды не пройдёт.
А прошёл. Ох, как прошёл. Важным стал, заматерел, шутка ли – завхоз. Чинным-благородным сделался. Не пил давно. Гордился собой. Первым возмутился поэтому, когда от «сумасшедшей старухи» ещё и спиртным на службе пахнуло. К отцу Евгению пошёл – сигнализировать. А боли, такой знакомой ему сиротской боли, не почувствовал. Очерствел.
Думал обо всем этом Петр Тарасович и плакал. И не стеснялся слез…
Бухгалтер Верочка тоже плакала. Не любила она бабку Дашку. Не светилась та, по ее мнению, христианским благочестивым светом. А ведь, как никто, знала Вера, что не с неба православные падают. Не святыми в храмы приходят. У каждого своя история.
Вспоминала, как много лет назад уволили ее, молоденькую ушлую бухгалтершу, из магазина после очередной проверки. Хорошо хоть не посадили. Проворовалась Верка. Рыдала она тогда. Не от стыда, нет. А потому что знала, что с таким волчьим билетом никто ее на нормальную работу больше не возьмёт. И на храм набрела. Зашла, постояла, тоже поплакала. Не то чтобы каялась. Скорее себя жалела.
Там ее и встретил молодой настоятель отец Евгений, недавно рукоположённый и оставленный церковным начальством в родном городе – поднимать «бесперспективный» храм. Это сейчас здесь не протолкнуться. А раньше – две глухие старухи. Вот и весь приход.
Познакомились, поговорили. И вот уже много лет Верочка – церковный бухгалтер, трясущийся за каждую копейку. Не для себя – для храма. Поверили ей, в беде руку протянули. И она этого не забыла. Но сама чужой беды не увидела. Осуждала только…
Тихонько сидела в углу повар Аллочка. Не пищала больше, вздыхала только. Часто при случае жаловалась она отцу Евгению на бабку Дашку. За грубость, за злые глаза, за то, что локтем на службе толкнула и не извинилась. Казалось Аллочке, что не место здесь таким.
Забыла уже, как впервые сюда пришла о похоронах договариваться. Ногой дверь открыла и вела себя так, как будто ей все должны. Это сейчас она «простите – благословите». А в тот день сама отца Евгения чуть ли не благословляла. Где она, женщина умная, интеллигентная, и где он, дремучий поп. Ещё рассказывает, как жить и что делать. Но и к ее сердцу нашёл он тропинку. И вот уже много лет она здесь, в трапезной. И сам владыка на всю епархию хвалит ее стряпню и в пример своим поварам ставит…
…И отец Евгений вздыхал. Думал он, как часто мы мимо таких «бабок дашек» с их выжженным горем нутром проходим. Осуждаем, ругаем. А ведь люди часто не те, кем кажутся. Ковырни только, а под неприятной вроде бы личиной – живая плачущая душа. Ждёт, когда ее пожалеют…
***
– А мне-то за что все это? – то и дело спрашивала Ирина. – Батюшка, может, ошиблись вы?
Но все знали, что не ошибся.
Светлой и тёплой была Ира. Отец Евгений ее очень любил. Он всех любил, но Ирина была какая-то не от мира сего. Неземная.
Хлебнув в жизни горя, которого хватило бы на пятерых, она не озлобилась, не закрылась, а как будто ещё больше полюбила мир и людей. А придя в храм – и Бога. Для всех у неё находилась улыбка, доброе слово, поддержка.
В храме даже смеялись, что те, кто не получает утешения у отца Евгения (так тоже бывало), находят его у Ирины. А маленькую комнатёнку, где она жила с Данилкой, в шутку называли психотерапевтическим кабинетом.
У неё на плече постоянно плакали обиженные мужьями жены. Уходили, улыбаясь. И – глядь – всё налаживалось. Ей из года в год рассказывали одни и те же истории одинокие старики и старушки. Потому что больше их никто не слушал. С ней делились своими тайнами подростки. И многих она уберегла ненавязчивым советом от разных глупостей.
На все большие праздники у неё для всех церковных детей были припасены маленькие гостинцы. Дешёвенькие резиночки для волос для девочек или солдатики для мальчиков, леденцы, воздушные шарики. А сын Данилка ходил по подворью и всё это раздавал.
Она знала, кто что любит. И какая-нибудь столетняя МарьИванна неожиданно получала на Рождество книжку о цветоводстве, о которой давно мечтала. И пусть букв уже не видит, но заботливо обернёт эту книжку в газетку и каждый день будет листать. И будет счастлива. Потому что дар любви.
«Доброго вам дня», – говорила всем Ирина при встрече. И все знали, что теперь день и правда будет добрым. Потому что желала она от сердца.
Она обладала какой-то удивительно чуткой душой. Которая всё чувствовала, всех понимала и всех стремилась согреть.
Нет, не думайте, с Дарьей они даже ни разу толком не поговорили. Та ни с кем не общалась. Но, пережившая боль и одиночество, Ирина ощущала и ее боль. И всегда у неё было для старухи доброе слово и улыбка. Пусть та и не отвечала.
Это всё Дарья рассказала отцу Евгению перед смертью. А ещё рассказала, как однажды подошёл к ней Ирин Данилка, маленький ещё, и протянул своё ведерко с лопаткой: «На, баба, поиграй». Никто из детей к ней никогда не подходил – боялись. Только издалека дразнили. Она и не знала, что с этим делать, подержала и вернула. Но почувствовала тогда, что на земле есть добро – благодаря Ирининым тёплым взглядам и ведерку этому обшарпанному. И что здесь она не одна.
«Не в квартире дело, – думал про себя отец Евгений. – Хотя, у Ирины наконец будет свой дом. А в том, что душа коснулась души. Дело в любви».
***
Провожали бабку Дашку всем приходом.
Верочка, на удивление, без скандала дала Пётру Тарасовичу деньги на гроб. А он и здесь не смог без своего перфекционизма. Он (гроб, в смысле) был добротным, недешёвым. Обит какой-то удивительно красивой голубой тканью. Как небо, о котором та мечтала. А вокруг были белые розы. Старой Дарье таких никто и не дарил. Ей вообще ничего не дарили. Петр Тарасович остановиться не мог и ещё шёлковых лент накупил, на розы повязал. Казалось ему, что эти ленты очень подошли бы когда-то к Дашкиным косам.
После похорон Аллочка накрыла стол. Даже горбушу, которую хотела для владыки, приготовила. Не чтобы наесться, а по любви. И кого только не было. Свои – чужие. Даже бомжика Василька с паперти позвали. Всех собрала вокруг себя старая Дарья. И опять вспомнили, говорили, плакали. Думали…
А деньги… На деньги те отец Евгений воскресную школу достроил. И благословил детей молиться за упокой исстрадавшейся души рабы Божией Дарьи. Да за неё все на том приходе молятся. Вот ведь как бывает. Одна была при жизни, а сколько людей за неё просят после смерти. А главное – сколько детей. Господь детскую молитву слышит.
И верю я, что бабка Дарья сейчас на Небе. С папкой, мамкой, братишкой Юркой. И даже Рыжиком. И не бабка она, а синеглазая Дашка с тугими косами. Поёт и смеётся. Певунья-хохотунья. И нет человека счастливей её….
А Дарьины кошки так и живут в квартире. Все десять. Только теперь с Ириной и Данилкой. Не выбросила она их, не переживайте. Кормит, поит, ухаживает, любит. Потому что сердце у неё такое. По-другому не умеет.
Автор - Елена Кучеренко
